Блокада - Страница 45

Во внутреннем отсеке вездехода, не считая мест водителя, двух его напарников и места за спиной у водителя, имелась еще дюжина удобных сидений. Без учета Рука, которая (Коркин, кстати, упорно говорил о ящерке «он») явно становилась всеобщей любимицей, Филе предстояло разместить на этих сиденьях семерых, что они прекрасно проделали и без его участия. Мальчишке осталось только раздраженно приглядывать за порядком да прикидывать, какую из корзин достать на ужин и что измыслить на завтрак, потому как готовая еда уже стремительно заканчивалась. Впрочем, подопечных Пустого это нисколько не тревожило или тревожило в последнюю очередь, потому как взгляды всех и каждого то и дело обращались к колышущейся пелене ВТОРОЙ пленки. К тому же Файк своей ехидной усмешкой не Добавил спутникам бодрости, не только сказав, что вторая Пленка самая легкая, но и припомнив пару историй, как тот или иной бедолага где-нибудь в ее толще начинал биться от ужаса и запутывался насмерть. Сборщик, правда, тут же попытался успокоить спутников, объяснив, что наткнуться на кости несчастных невозможно, потому как ветросли тянутся к небу, и кости насмерть запутавшихся бедолаг теперь уже колышутся где-то на уровне облаков, но спокойствия не добился. Тут же Хантик и Сишек заспорили о том, что это за мерзость такая — ветросли, пока не пришли к выводу, что пакость эту вывела сама Морось, а получилась она оттого, что между первой и второй пленкой очень сухо, и эта самая летающая тина сама навострилась тянуться к облакам, вместо того чтобы годами ждать какого-нибудь жиденького дождя. Файк тут же вмешался, сказав, что если до второй пленки и сухо, то дальше так сыро, что сырее не бывает, а потом достал тесак и принялся показывать, как следует рубить ветросли. Вотек, который больше присматривался к лесовикам, чем говорил, пустив в седую бороду усмешку, вовсе призвал ничего попусту не рубить, не ломать и не ку- рочить, а тихо и спокойно раздвигать стебли и протискиваться между ними. Тем более что все были свидетелями, а Коркин так еще и разглядел через бинокль в подробностях, как тот же Горник подошел к зеленой пленке, замотал глаза лошадям каким-то тряпьем, раздвинул стебли и потащил животных за собой в открывшийся в пленке прогал.

Пустой мрачно вышагивал вокруг стоянки, что-то вычисляя, Коркин томился на крыше вездехода, поглядывая на безучастную Ярку, а Филя, обуреваемый хлопотами, прикидывал, что ему делать, если вездеход вовсе откажется заводиться, и что из собранного в дорогу взять с собой, а что оставить в машине.

Наконец, когда солнце скрылось за стеной ветрослей, Пустой полез в кабину, что все сочли командой к отправлению. Коркин нырнул в люк, народ было полез в отсек толпой, но толстяк Рашпик грозно рявкнул, подхватил за талию сидевшую истуканом с куском лепешки Ярку и закинул ее в машину первой. Недотрога упала на сиденье позади тут же одеревеневшего Коркина и замерла.

— Файк, — спросил Пустой, — никогда не поверю, что ты этого не делал. Если ветросль отсечь от корня, что будет?

— Ничего, — задумался сборщик, — Они же все сплетенные друг с другом. Пусть и слоями, но сплетены. Разодрать можно, но вспотеешь. Это ж не шальная тина, которая бултыхается где-то в степи. Да и вся эта зеленка, что небо мутит, чаще всего вот из таких же, подрубленных.

— Файк, — покачал головой Пустой, — я слишком хорошо тебя знаю. Никогда не поверю, что ты не выпутывал с края второй пленки один или два стебля и не пытался на них подняться.

— Пытался, — признался Файк. — Только не вышло ничего. Не тянут два стебля веса человека.

— Я пытался, — закряхтел Хантик, — Лет так с пятнадцать назад. Мы с ткачом тогда ходили за вторую пленку. Грибы там уж больно хороши раньше были. А ветросль пореже росла. Ну и… забавлялись. Выпутывали стебли и пробовали подняться по ним. На восьмом стебле начинает вес человека держать. Я тогда целый пучок вытянул, думал, залезу на три-четыре локтя, а этот ткач, чтоб ему подпрыгнуть за пологом, рубанул по корням. Меня и потащило. Считай, с высоты твоей мастерской сверзился. Вот тогда колено и повредил. Меня потом этот шутник на себе до самой Гнилушки тащил.

— Значит, десять стеблей поднимают вес человека, — задумался Пустой. — Ширина пленки — пятьдесят шагов. Стебли растут плотно, на ладони — как раз десять стеблей будет. Ширина вездехода — больше семи локтей. Получается, на каждый шаг при этой ширине будем подминать под тысячу стеблей. Если так, то три шага — и вездеход потащит кверху.

— Вряд ли, — усомнился Хантик, — Если и поднимет на два-три роста, все одно соскользнем, свалимся.

— И ты думаешь, что нам это принесет пользу? — спросил Пустой. — Но вырубать просеку… Как быстро она затянется?

— Неделя пройдет, — прикинул Файк, — Все равно вырубать придется, по-другому никак. Боишься, что орда через Нашу просеку двинется?

— Боюсь, — кивнул Пустой.

— Рубить надо, — кивнул Хантик, — Но ветросли плохо рубятся, до темноты провозиться придется. Если, конечно, сразу сейчас не начнем, да по всей ширине, человек пять с рубилами…

— Это тебе не сено косить, — запыхтел Рашпик, — Хочешь, чтобы мы головы друг другу поотрубали? Рубить-то надо у корня, да над головой, отрубленное-то не улетает, сплетены они. Когда сборщик с узкой тележкой идет, которую между стеблями не протащить, и рубит от земли и в пояс, и то с утра начинает и к вечеру заканчивает. А ты сказал. Ночевать тут надо, а утром врубаться.

— А орда как раз теперь проходит первую пленку, — прищурился Пустой, — Ветросли ведь не горят?