Блокада - Страница 51

— Мое, — хмыкнул Вотек, — А я уж думал, что слетело с руки утром или ночью. Только камней стало меньше на нитке, да и расставлены они… иначе. Кто баловался? — Баловался? — оскалил зубы Файк. — Ордынцам кто-то путь наш метит! Читать камни не умею, но будьте уверены, все на этой нитке — и сколько нас, и куда путь держим! Смотрите, камни-то не просто так подобраны! Оставлены только черные и белые, а вон на руках у Вотека их — всех цветов!

Филя тогда испуганно напрягся. На каждого посмотрел, о каждом подумал. И так тошно мальчишке стало, словно ел кашу, ел, а на дне миски вареных червей нашел. А Пустому хоть бы что — скомандовал по местам, да спокойно так, не повышая голоса, через плечо бросил:

— Следствие вести не буду, и так все раскроется. Едем к Сухой Брише, там и поговорим. Она ведунья из лучших, каждого насквозь видит — не только сразу скажет, кто весточку ордынцам сплел, но и распознает, сколько тот же Сишек глинок у меня утащил и где запасы свои прячет.

Сишек тогда хоть и под хмельком уже был, брови испуганно поднял, а прочие замолчали как по команде. Пустой же двинул вездеход с места и повел его по мокрой траве к далекой еще пленке, которая чем ближе, тем больше казалась похожей сначала на черную ленту, а потом на черную непроглядную стену.

Часа не прошло, как выросла она до неба, и так отчего-то тоскливо стало Филе, что захотелось остановиться, замереть, свернуться в комок и уснуть, а проснуться в целенькой, не взорванной мастерской, чтобы с утра пораньше бежать на кухню, потом к Сишеку, а уж потом — вниз, к сборщикам, смотреть, что и кто принес из Мороси…

— Что там? — спросил Пустой Коркина, который высунулся из люка с биноклем и смотрел назад.

— Ордынцы, — сдавленным голосом сообщил скорняк, — Далеко, не разберешь. Милях в пяти. Мелколесье это приглядеться не дает, но много — за тысячу. Медленно идут. Как раз теперь у родника.

— Да, — заметил Пустой, — Следа нашего не спрячешь.

— А что они нам сделают-то? — надул грудь Файк, — Да если и догонят? Мы же в железе, не выковырнешь!

— Хочешь попробовать? — хмыкнул Хантик.

— Пробовать не будем, — отрезал Пустой, — Внимание! Сейчас проходим через третью пленку. Будет больно.

— Очень больно, — оскалился Файк, — Я пацаном ногу ломал, так вот на третьей пленке всякий раз этот перелом вспоминаю. Правда, тут больнее. Одно дело на самом деле сломать, другое — здесь. Потому как ждешь. Ждешь и получаешь. И не один раз. Широкая она, третья пленка. С четверть мили. Лошадь, чтобы через нее прошла, нужно пойлом поить. Главное — не перестараться, а то свалится по дороге. Тогда сдохнет.

— Собачники обходятся без пойла, — усмехнулся Вотек. — Мажут ноздри скотине какой-то дрянью и ведут ее. Только если сам себе намажешь, и для себя поводыря ищи. Сдвиг в голове получается — словно на ногах спишь.

— Все, — остановил разговоры Пустой, — Советую прикусить рукава, но орать не возбраняется. А пока, Ярка, отлипни от Коркина.

Недотрога испуганно выпрямилась, Пустой тут же потянул за рычаг, и между отсеком и передними сиденьями машины выросла прозрачная стена.

— Так будет спокойнее, — объяснил Филе механик и подал машину вперед.

19

Коркин смотрел на надвигающуюся черную стену с ужасом. Она не была живой, но вызывала ужас — и идеальной ровностью, и непроглядной темнотой, и неизвестностью. Коркин не боялся боли — он испытывал боль много раз, но ужас вызывала сама Морось, хотя вроде бы чего в ней пока было ужасного? Какая-то тварь, вымахавшая среди деревьев-великанов до размеров большого дома, да насекомые величиной с кулак? Ужас был в другом: в необъяснимости, в невозможности, в непознаваемости того, что видели его глаза. Впрочем, непознаваемость как раз теперь предстояло проверить на прочность.

Коркин оглянулся, чтобы увидеть прижатые к стеклу за спиной ладони Ярки, к которой уже давно, еще с зимы он чувствовал необъяснимую привязанность, списываемую на свое всегдашнее умиление детьми, и в это время вездеход прорвал пленку. Полоса тьмы прокатила по отсеку, как тень степного стервятника, пролетевшего над головой, пробегает по лицу, и мир изменился. То, что Коркин увидел в следующее мгновение, повергло его в еще больший ужас.

За черной стеной внешней поверхности пленки мир не заканчивался, даже солнце продолжало светить, но ощущения и от солнца, и от земли, и от неба выворачивались наизнанку. Цвет остался один — серый. Под колесами вездехода лежала серая пыль, которая не поднималась вверх за его кормой, а приминалась, словно она была смочена влагой, но оставалась при этом сухой пылью, сухость которой забилась Коркину в глотку при первом же вдохе. Сквозь серую поверхность третьей пленки светило серое солнце, а оставшееся снаружи мелколесье вовсе размазалось в неразличимую грязь. Вправо и влево тянулся бесконечный серый тоннель, в котором не было ничего, кроме серости, и этот тоннель отражался в бездонном небе, которое, в свою очередь, казалось серым, потому что отражение наполняло его. А впереди, там, где в четверти мили от края должна была закончиться третья пленка, — там не было ничего. В секунду Коркин понял это и едва не заорал от страха. Он явственно ощутил, что там, впереди, пусть даже через четверть мили, и в самом деле откроется дивная благоуханная страна, — но там ничего нет. Хотя бы потому, что настоящее — это здесь, подлинное — это серость и вязкая сухость, а все остальное — мираж, видение, картинка и ничего больше.

Коркин раздумывал над этим секунду. Точнее, нет, он не раздумывал, он осознал все это в секунду, а потом накатила боль. Полыхнули пламенем порезанные в детстве о проволочник пятки. Заныл отмороженный в степи мизинец левой ноги. Засвербели когда-то сбитые коленки. Зашлось дикой болью правое бедро, в которое лет двадцать назад ткнула тупым рогом бодливая корова. Начала заживо лоскутами сползать со спины сеченая и пересеченная кожа. Дали о себе знать два выпавших зуба. А потом, после всего этого, когда боль уже скорчила Коркина до состояния скомканного безумства, заново, словно наяву, в его живот вошел кривой клинок ордынца и начал проворачиваться, проворачиваться в ране, наматывая на зазубренное лезвие кишки и обрывая сотни, тысячи нитей, которыми его потроха крепились к затылку, к плечам, к локтям, к коленям, к хребту.