Блокада - Страница 102

102

— Ты что, Коркин? — послышался голос Пустого.

Скорняк вздрогнул, повернул голову. На ступенях лестницы в полумраке сидел Пустой. Десятком ступеней выше к стене прижалась Лента.

— Не спится, — пробормотал Коркин, — Да еще эта мерзость человечину перемалывает. Колотит меня. Вот после сегодняшнего колотит. Закрываю глаза — и вижу, как пули всаживаю в Пса, а ему хоть бы что. Что завтра-то? С утра к девятой пленке? Далеко до нее-то?

— Мили четыре, — ответила Лента, — Доедем. У них тут в ангаре одна машинка еще осталась. Механик уже проверил: на ходу.

— Да, я проверил, — кивнул Пустой и зашелестел листом пластика. — Зажигалка есть?

— Ну как же? — удивился Коркин, — Как же без зажигалки? Мало ли — костерок разжечь или еще что.

Полез скорняк за пазуху, достал хитрую приспособу — тот же механик и придумал ее: трубка с прорезью, в ней пластинка и шнурок. Пластинку дернуть, от шнурка разжечь огонь и задуть. Шнурка хватает на сотню костерков. Подарок от Фили.

— Спасибо.

Пустой развернул лист пластика, поднес к язычку пламени. Побежал огонь по краю картинки, загнул ее, зачернил. Затрещал пластик, пошел пузырями, полился на пол.

— Так это же… — растерялся Коркин, узнав картинку с базы.

— Ничто, — покачал головой Пустой и растоптал сапогом пепел. — Пустое место.

— Дурак ты, механик, — подала голос сверху Лента, — Завтра про пустое место будешь говорить, после девятой пленки.

— Но ты же слышала? — обернулся Пустой.

— И что? — Лента презрительно фыркнула, — Может, пустое место, а может, и нет. Отнесись к этому как к одежде. К яркой, дорогой одежде. Дело не в одежде, механик!

— А если под одеждой Вери-Ка? — спросил Пустой.

— А если Твили-Ра? Или Яни-Ра? — усмехнулась Лента, — Не спеши, механик. Спрыгнуть легко, забраться трудно.

— А ты чего не спишь? — спросил Коркин девчонку.

— С Пустым прощаюсь, — буркнула Лента.

— Так вот он здесь, — не понял скорняк, — И завтра здесь будет. Только с памятью.

— Может, будет, а может, и нет, — прошептала Лента. — Может, он, а может, и не он.

— Не прощайся, Ленточка. — Пустой негромко рассмеялся. — А то со мной часто прощаться придется. Я часто меняюсь. Вот ты Сишека зарубила, а я сразу другим человеком стал. Понимаешь, когда у человека вытаскивают из головы железный штырь, он сразу становится другим. И ведь не меняется при этом!

— А вдруг завтра изменишься? — странным, высоким голосом прошептала Ленточка. — Изменишься, и я опять буду одна.

— Не будешь, — твердо сказал Пустой.

— Там что-то случилось? — не понял Коркин. — Что случилось со светлыми? Филя вышел с этого вашего совета, как будто у него ордынцы мозг высосали. Кобба сам не свой вывалился — сразу спать отправился. Что они рассказали? Кто они?

— Они — гости, — развел руками Пустой, — И мы — гости. И Кобба — гость. А ты, Коркин, — хозяин.

— Где хозяин? — не понял скорняк.

— На земле этой хозяин, — взъерошил волосы Пустой. — Ты, Рашпик, Хантик, Ярка. Вы все — хозяева. Амы — гости.

— Не понял, — признался Коркин.

Зажигалку спрятал, присел на корточки.

— Вот, — Пустой сжал одной ладонью другую.

— Ладонь, — пожал плечами Коркин, — Пальцы. Ты сжал четыре пальца.

— Да, — кивнул Пустой, — Четыре пальца. Вот, — Он вытащил из кармана брелок-пирамидку, — Только не пытайся представить, я и сам не могу. Просто верь. Или принимай к сведению. Есть много миров. Ты ведь видел цветные стекла из витражей? Мне их часто приносили из Волнистого. Так мир один, смотришь через стекло — другой. А теперь пойми: миров много, и они близко, они проходят друг сквозь друга.

Пустой сжал брелок в пальцах, пригляделся к нему и вдруг рассмеялся.

— Миров много, — недоуменно повторил Коркин, — Они проходят друг сквозь друга. Не понимаю.

— Вот. — Сжал ладонью четыре пальца Пустой, потряс брелоком, — Миров много, но пройти из мира в мир невозможно. Почти невозможно. Но миры как единое целое. Они влияют друг на друга, непонятно как, но влияют. Ну вот представь, что ты живешь в городе, у тебя каморка, по соседству живет Рашпик. Вы не видитесь никогда, он ходит через другую дверь, но, когда он топит печь у себя, стена в твоей каморке нагревается. И ты, может быть, никогда не узнаешь, отчего она нагрелась.

— Так я пойду посмотрю, — пробормотал Коркин.

— А нельзя, — развел руками Пустой, — И никто не запрещает, но нет у тебя выхода к его двери. А если ты выйдешь из дома, то окажется, что твоя каморка вовсе этой стеной в бурьян выходит, а стена теплая. Просто Рашпик печь топит в другом мире, а у тебя стена теплая.

— Мудреный ты какой-то, механик, — хмыкнула Лента, — Или Коркина за дурака держишь. Он просто думает медленно, но никак не дурак. Поверь мне как бабе: баба всякого дурака за милю видит. Смотри, Коркин, миров много, но они не просто так вперемешку, а порциями. Ну как косточки в лесном яблоке. Четыре штуки. Тоже не одно и то же, но вместе. Четыре пальца на одной руке, если без большого, четыре грани у пирамидки. Четыре мира в одной кожуре. Между ними кожурки тонкие, а наружу такая, что вовсе не прогрызешь. Понял?

— Четыре мира, — растерянно прошептал Коркин.

— И один из них — это Разгон, — пояснил Пустой. — Второй — мир, откуда пришли светлые. Третий — мир, откуда пришел Кобба, аху. Четвертый — откуда пришли Лента и я.

— Ага, — скривилась девчонка. — Сама я пришла, как же!

— Ну, — наморщил лоб скорняк. — Так ведь нельзя же из мира в мир!

— Нельзя, когда Рашпик печку у себя топит, — вздохнул Пустой. — А вот когда он костер на полу разводит да бросает в него снаряды, что мне из Мороси сборщики тащили… Тогда не просто стенка греется — она трескается. Сто лет назад война была в Разгоне. Сам знаешь. Гарь, Мокрень — все оттуда. Здесь война, а в остальных мирах, что поближе, — беда. У светлых мор, болезни, у аху — того хуже, беда на беде, землетрясения, ураганы. Наверное, и у нас без беды не обошлось, но тут говорят, что одна сторона всегда дальше других оказывается, так что нам вроде как повезло.

102